Куда девалась прежняя чинная, неторопливая жизнь, когда люди жили у себя в поместье, в деревне и не знали, что делается вдали от них.
Людям больше не сидится на месте.
По королевским дорогам идут обозы с товарами, подскакивают на ухабах и кланяются в обе стороны кареты, запряженные цугом.
Дороги еще плохи. Шестерка коней — не роскошь, а необходимость. Когда тяжелая карета застревает в грязи, приходится припрягать добавочных лошадей из ближайшей деревушки. И все они — помещичьи кони, кормленные овсом, и крестьянские клячи, привыкшие к соломе и тяжелой работе,— напрягают все свои лошадиные силы, чтобы вытащить из вязкой грязи огромные колеса.
Кое-где, впрочем, дороги уже мостят щебнем. Тут и у седоков отдыхают избитые бока, и кучер может слегка вздремнуть, не боясь свалиться с козел от первого толчка.
Кому надо торопиться, тот скачет верхом. Мелкой рысью едут на спокойных лошадках купцы с образчиками товаров в мешках. Мчатся галопом первые в мире почтари с письмами и посылками в сумках.
Письмо перестало быть редкостью. Люди уже не пугаются больше, когда в их дверь стучится почтарь или просто извозчик, взявший на себя эту почетную обязанность. Купцы узнают из писем о ценах в другом городе, а заодно и о событиях, которые там произошли.
Раньше, бывало, люди жили и не знали, что творится на белом свете.
А теперь даже в маленьком городке рассуждают о том, почему король испанский приказал арестовать голландские суда в гаванях и не подорожает ли поэтому гвоздика.
Новости узнают и из писем и от приезжих — в гостинице.
Гостиницу легко узнать. Во дворе распрягают усталых, потных лошадей и запрягают свежих, только что накормленных и напоенных.
Из дверей, распахнувшихся настежь, доносится смех, звон бутылок, горячий запах жареной дичи, от которого и сытый захочет есть.
В зале, спиной к камину, стоят и греются люди в запыленных сапогах для верховой езды.
А у дороги на столбе качается щит с золотым львом или белой лошадью.
Не надо быть грамотным, чтобы понять такую вывеску.
Вывесок в городе все прибавляется.
Рядом с блестящим тазиком цирюльника качается золоченый крендель пекаря.
Есть уже и первые лавки. В них продают все что придется: тут и булавки, и сельди, и чулки, и гвозди.
Богатые оптовые купцы смотрят сверху вниз на лавочников. Они-то сами ворочают тысячами марок, фунтов, шиллингов, рублей. В их конторах писцы с утра до ночи заполняют цифрами счетоводные книги.
Эти огромные, тяжеловесные гроссбухи и мемориалы не похожи на прежние записные книжки купцов.
Бывало, деды записывали: «Тюк перчаток, не помню сколько он стоит; еще продал я два куска красного сукна, забыл кому... Жене на платье из гентского бархата дано столько-то».
Иной раз даже не записывали, а завязывали узелок для памяти на носовом платке. Ведь не всякий умел держать в руке перо.
Теперь считают, что неграмотный — не купец.
Да и как запомнишь все эти сделки и обороты, когда речь идет о целых флотилиях с товарами, идущих из Индии или из Америки! Тут и тысячи платков не хватило бы, если завязывать узелки.
Прежде читать и писать умели только монахи, студенты, бакалавры, магистры богословия. Теперь книги читают всякого звания люди.
Книги подешевели. Их уже не переписывают каждую отдельно, а печатают сразу сотнями на станках, изобретенных Гутенбергом.
Пергамент теперь кажется стариной. Его заменила хоть и непрочная, но все же более дешевая бумага, которую делают на бумажных мельницах.
На дверях книжных лавок красуются вместо объявлений о новинках заглавные листы книг. Название у каждой длинное— надо же объяснить покупателю, что ему предлагают купить.
Тут нарасхват раскупаются произведения греческих и римских писателей, рассказы о заокеанских странах, книги, высмеивающие старые, средневековые порядки.
Люди хохочут, читая, как Пантагрюэль воюет с колбасами или как Гаргантюа выезжает пяти лет от роду на турнир, сидя на деревянной лошадке.
Тут всем достается: и рыцарям, и монахам, и ученым магистрам. Рыцари только и делают, что едят, пьют и дерутся. Монахи проповедуют пост, а сами весь день проводят не в церкви, а на монастырской кухне. Ученые магистры состязаются в искусстве выражать мысли таинственными знаками, в которых сами ничего не понимают.
А как зло и занятно написаны «Письма темных людей»! Письма адресованы магистру богословия Ортуину Грацию.
Про этого магистра каждый скажет, что он враг всего нового. В письмах к нему его друзья и приятели с такой откровенностью восхваляют собственную темноту и невежество, что сразу догадываешься: а не в насмешку ли все это написано?
Дочитываешь книгу до конца и убеждаешься в том, что это и в самом деле так: последнее письмо послано Ортуину прямо из Рая, от умершего друга. Этот покойник, не стесняясь, именует и самого Ортуина Грация, и его сторонников учеными ослами.
Тут надо быть ослом, чтобы не понять, что книгу написали не друзья, а враги темных людей.
Темные люди вне себя от ярости. Они требуют, чтобы такие книги немедленно предавались сожжению. Нередко им удается настоять на своем. Тогда на площади перед собором раскладывают костры. Из ворот университета выходит процессия— доктора, магистры, студенты. Впереди музыканты изо всех сил дуют в медные трубы. Со всех сторон сбегается народ посмотреть, как будут сжигать книги.
Но книги печатают сотнями и тысячами. Всех не сожжешь. Уцелевшие экземпляры передают из-под полы и бережно прячут дома, подальше от чужих глаз.
Люди учатся думать по-новому — не так, как думали деды и как учат магистры богословия.
Мир стал другим, и старые прописи плохо согласуются с тем, что видят глаза.
Но старые прописи не хотят уходить без боя.
