В нашей правдивой повести имя героя меняется чуть ли не в каждой главе. И нам приходится то и дело переноситься из города в город, из страны в страну.
Кого же на этот раз мы выберем в герои?
Направим свой путь к туманным берегам Балтийского моря. На плоской равнине, у залива, отгороженного от моря песчаной косой, разыщем маленький польский городок Фрауен-бург. Его островерхие дома с многоэтажными чердаками, с красными черепичными кровлями теснятся, словно ища защиты, к замку, стоящему на холме.
У замка — толстые, крепкие стены. По углам высокие башни смотрят, как четыре сторожа, на север и на юг, на восток и на запад. Этот замок не раз штурмовали тевтонские рыцари. Они сжигали вокруг деревни, вырубали сады, превращали поля в пустыри. Но замка они взять не могли.
Впрочем, замок ли это?
Высоко над его стенами уходят в небо острые шпили собора. В часы богослужения далеко разносится по равнине медный голос колоколов с многоярусной колокольни.
За белыми стенами прогуливаются по дорожкам тенистою сада люди в шапках, отороченных мехом, в длинных одеждах с широкими рукавами.
С первого же взгляда видно, что обитатели замка не светские люди, а духовные.
Так, может быть, это монастырь?
Нет, эти люди в рясах ведут совсем не монашеский образ жизни. Многие из них, когда приходит их черед служить обедню, нанимают вместо себя священника. Им живется неплохо на доходы от обширных угодий, на налоги и подати, которые они собирают с окрестных городов и деревень. Они хоть и не рыцари, а каноники, но их глава — епископ Вармийский — не уступит любому светскому властителю. Они его вассалы, они составляют его двор, капитул.
Но совсем не ради этих праздных, сытых трутней разыскали мы Фрауенбург среди других городов Европы. Есть в этом улье и рабочая пчела.
Далеко за полночь горит свеча в верхнем окне северозападной башни. Если ночь ясная, дверь башни открывается. и на широкую крепостную стену выходит старик. В одной р^ке у него фонарь, в другой — странный инструмент, что-то вроде треугольника из линеек. Старик опускает на пол фонарь, устанавливает на подставке прибор. Потом, облокотившись о парапет, внимательно оглядывает небо.
Он приветствует звезды, как старых знакомых. И звезды словно отвечают ему: «Доброй ночи».
Он берется за свой прибор. Одна из линеек заменяет ему трубу: на ней укреплены две маленькие дощечки с дырочками. Чтобы навести прибор на звезду, надо ухитриться увидеть ее сквозь обе эти дырочки. Вращая линейку около оси, старик наводит ее на красную немигающую точку, горящую, словно капля вина, среди мерцающих звезд. Это планета Марс.
Потом он подносит к своему прибору фонарь и отсчитывает на линейке черточки, нанесенные чернилами. Высота планеты определена.
Старик доволен — выдалась ясная ночка. Такие ночи не часто бывают здесь, на севере. Он вспоминает итальянское небо, которое было его букварем, когда он изучал много лет назад звездную грамоту.
Вспоминается ему и его первый учитель — астролог Доми-нико ди Новара. У этого профессора была нелегкая служба: он составлял календари и гороскопы, предсказывал затмения, определял счастливые и несчастливые дни. Но он занимался этим без особого рвения — только чтобы заработать себе на жизнь. А жить ему надо было, чтобы смотреть на звезды.
Как давно все это было!
Старик запахивает полы своей одежды и возвращается в комнату.
Там на столе лежит большая рукописная книга. Эта книга — его детище. Она так же дорога ему, как дорог младенец матери. Впрочем, младенцу уже больше тридцати лет.
«Издавай на девятом году»,— вспоминает старик совет римского поэта Горация. Прошло уже почти четырежды девять лет, а рукопись все еще лежит на столе автора.
Старик перелистывает большие страницы. На заглавном листе написано по-латыни:
«Николая Коперника из Торна —
Об обращении небесных кругов шесть книг»
Он снова просматривает — в который раз! — главу за главой.
В первой книге идет речь о форме Земли. Как трудно было вбить людям в голову, что Земля — шар!
Копернику вспоминаются слова философа Лактанция: «Только сумасшедший может поверить, будто на другой стороне земли травы и деревья растут корнями вверх, а у людей ноги выше головы».
Этот римский ритор, учитель красноречия, принявший христианство, мало смыслил в науках. Но его невежество не мешало ему поднимать на смех тех, кто был ученее его. А ведь смешон-то был он сам со своими ребяческими рассуждениями.
Коперник с грустью думает:
«Сколько веков прошло, а Лактанции не перевелись. Когда люди не хотят понимать, их не убедишь. Что скажут ученые невежды, когда прочтут эту книгу! Они уверены, что Земля неподвижна. И вдруг они увидят вот эту таблицу, на которой не Земля, а Солнце занимает престол посреди мира. Солнце, как царь, управляет семейством планет. А Земля только одна из шести. Вот она бежит по предназначенному ей кругу — между Венерой и Марсом».
Коперник забывает о врагах. Он любовно рассматривает свое творение, свою таблицу.
Насколько такое расположение светил правильнее, чем то, которое принято всеми со времен Аристотеля и Птолемея! Тут не приходится строить множество кругов для объяснения попятного движения планет. Взглянув на эту таблицу, каждый, кто хоть что-нибудь смыслит в математике, сразу поймет, почему, например, Марс кажется нам то меньше, то больше: ведь он то удаляется от Земли, то приближается к ней.
В этом расположении светил столько гармонии, такая стройная связь, какой больше нигде не найдешь. Она сразу распутывает все противоречия, разрешает все разногласия, смущающие астрономов. Ведь они даже не в состоянии вычислить в точности величину года. Они не могут составить сносного календаря. Вычисляя движение светил, они пользуются то одним, то другим планом вселенной. Это все равно как если бы художник брал из разных картин руки, ноги, головы и составлял из них уродов.
Недаром моряки давно уже жалуются, что звездные таблицы только сбивают их с пути.
Пора положить этому конец!
Коперник перелистывает рукопись дальше — словно перелистывает свою жизнь. Сколько в этих ровных строчках тревог и сомнений, сколько бессонных ночей! Ведь это не так просто — идти одному против всех.
Эта книга еще не родилась, о ней только слухи идут, а у нее уже есть ненавистники. Они требуют, чтобы правители обуздали дерзкого астронома, который заставляет Землю двигаться, а Солнце стоять. Они ссылаются на священное писание: Иисус Навин велел остановиться Солнцу, а не Земле. Они только и ждут выхода книги, чтобы потребовать ее осуждения.
Нет, пусть она еще полежит здесь, на столе, подождет лучших времен. У нее ведь есть и друзья. Их немного. Но зато это просвещенные люди.
Коперник снова вспоминает молодые годы, свои беседы с итальянскими учеными. Они обсуждали то, что церковь запрещала обсуждать, они сомневались в том, в чем верующему не полагалось сомневаться. И тогда тоже не все писалось, что думалось, и не все печаталось, что писалось. Прежде чем начать беседу, закрывали наглухо двери. Ведь у инквизиторов слух тоньше, чем у мухи.
И все-таки новые мысли делали свое дело. Может быть, и эта книга не была бы написана, если бы не было тех бесед.
Коперник закрывает книгу и, взяв свечу, идет в свою маленькую спальню, где над узкой кроватью стоят на полке тесными рядами томики в переплетах из белой свиной кожи. Это его любимые поэты и философы. Он снимает с полки Вергилия, чтобы размеренным гекзаметром успокоить слишком взволнованные мысли, усмирить бунтующее сердце.
