Среди гостей на пиру флорентийского банкира Лоренцо Медичи мы встретили бы человека, который сразу приковал бы к себе наш взгляд.
Он красив и молод. Он знает наизусть стихи Петрарки, обращенные к Лауре, и сам пишет сонеты. Он любит пиры и карнавалы.
Когда по улицам Флоренции проходит ночью под звуки флейт карнавальное шествие, когда огонь факелов озаряет серебро и парчу камзолов, бархат чепраков и золотые наконечники копий,— впереди, в первых рядах, Джиованни Пико де ла Мирандола.
Но он не повеса, не пустой щеголь.
Он соединяет с веселым нравом глубокую ученость. В его библиотеке полки заставлены книгами греческих философов и еврейских кабалистов. Он побеждает на диспутах, как его предки побеждали на турнирах.
Враги говорят о нем: «Столь великой глубиной знаний да еще в таком раннем возрасте можно было овладеть лишь одним путем — подписав договор с дьяволом».
Почитатели рассказывают, что в 1463 году, когда Джиованни родился, над городом вспыхнуло яркое сияние — оно предвещало новорожденному великое будущее. Но сияние сразу погасло.
Это означало, что его жизнь будет такой же краткой и яркой, как вспышка света.
Пико де ла Мирандола — странный человек.
То он проводит ночи в пирах или за чтением языческих философов, то до зари молится на коленях перед статуей богоматери.
Говорят, за последние годы он сильно изменился.
Ему нет и тридцати лет, а он бичует себя, умерщвляет свою плоть, как старец-отшельник.
Два человека спорят в нем: благочестивый монах и еретик-ученый. Им тесно в одной душе. Одному хочется верить слепо, без размышлений, как верили деды. Другой все подвергает сомнению и напоминает первому: нельзя верить всему, чему хочешь.
Часто Пико де ла Мирандола размышляет о том, что же такое человек. Путник, идущий долиной скорби по дороге, указанной провидением? Или властитель своей судьбы? Жалкий раб, вылепленный из праха и возвращающийся в прах? Или же он сам свой собственный творец и ваятель?
Какой восторг овладевает Джиованни, когда он видит великие творения искусства, созданные из камня, из краски и холста человеческими руками!
Как он гордится силой разума, изменяющей мир!
Но эти лучшие минуты отравлены. Отовсюду смотрит на него тысячами скорбных глаз человеческое горе. Эти глаза как будто укоряют его за то, что он так горд и счастлив.
На улице к нему протягиваются руки, обезображенные язвами. Его останавливают униженные жалобы и мольбы. Сколько нищих и голодных в этой великолепной Флоренции!
Он торопливо высыпает в дрожащие, высохшие ладони все золото, которое у него в кошельке. Но разве можно пригоршней монет наполнить бездонную пропасть человеческого несчастья!
Он торопится домой, забыв о том, что его ждут друзья. Он запирает дверь своей часовни и падает на холодный каменный пол перед распятием.
Теперь уже он, нищий духом, протягивает руки за подаянием. Но молитвы и слезы не облегчают душу. Уста привычно шепчут слова молитв, а разум гневно напоминает о гордости, о тщетности униженных просьб.
Не кончив молитву, он поднимается с колен и уходит, не оглядываясь, из часовни, чтобы найти поддержку у старых, верных друзей — у мудрецов древности. Вот они здесь, в библиотеке. Они всегда готовы разделить с ним свои неиссякаемые богатства.
Он перелистывает книги, вчитывается в них. И опять в душе крепнет вера в разум, вера в человека и его будущее.
Он садится за стол и начинает писать.
О чем он пишет?
О достоинстве человека.
«Бог создал человека в последний день творенья, чтобы он познавал законы вселенной, любил ее красоту, удивлялся ее величию.
Он не привязал его к одному определенному месту, не назначил ему какого-нибудь дела, не связал его необходимостью, он дал ему способность двигаться и свободную волю.
— Я поставил тебя в средине мира,— сказал творец Адаму,— чтобы тебе легче было смотреть вокруг и видеть все, что есть в мире. Ты не смертен, но и не бессмертен. Ты не земное, но и не небесное существо. И я создал тебя таким только для того, чтобы ты по своей воле и к своей чести сделался своим собственным творцом и ваятелем. Ты можешь упасть до животного и подняться до существа, подобного богу. Звери рождаются из чрева матери такими, какими они должны быть. Высшие духи с самого начала таковы, какими они будут всегда. Только ты один развиваешься, растешь по своей свободной воле... Ты сам кузнец своей судьбы».
Джиованни кладет перо и еще раз перечитывает написанное.
Это заключительные слова большой речи, которую он готовит к диспуту. Он хочет созвать на диспут всех ученых мира. Он хочет бросить вызов рыцарям мрака, всем тем, кто унижает человека.
Они клянутся именем божьим, они говорят, что человек — ничто перед творцом, что сам господь предназначил ему участь раба.
Пусть же сам творец выступит в защиту своего лучшего творенья...
Что же ответили на диспуте противники?
Нашли ли они возражения, которые равнялись бы по силе доводам Пико де ла Мирандола?
Они ничего не ответили.
Они побоялись встретиться с ним лицом к лицу. Всякими происками им удалось добиться того, что папа запретил диспут.
Никакие враги не были страшны Пико де ла Мирандола. Самый опасный противник был у него в душе и, не умолкая, нашептывал ему свои горькие упреки.
И днем, среди толпы, и ночью, когда все спали, в его душе не прекращался спор между старыми верованиями и новыми мыслями.
Старые верования побеждали. Ведь за них было все. Скорбный лик богоматери, любимый с младенчества, глядел на него с укором. Колокола десятками медных языков призывали вернуться к вере отцов В соборе его взгляд, блуждающий по стенам, видел сонмы грешников и судью, творящего Страшный суд. И неистовый проповедник над коленопреклоненной толпой жег словами сердце, словно огнем костра.
Что можно было противопоставить этому?
Смелость нового человека, идущего своим путем^
Но ведь новое еще не отделилось в его душе от старого.
Силы покидали его Все труднее было спорить с тревогой, которая сжимала сердце.
Предсказанное сбывалось: смерть уже стояла у его дверей, хотя ему было всего только тридцать два года. И за несколько дней до смерти он отрекся от того, что отстаивал.
Монахи доминиканского ордена торжествовали: им удалось вернуть заблудшую душу в лоно католической церкви. Пико де ла Мирандола жил как еретик, а умер монахом-доминиканцем.
Судьба сыграла с ним злую шутку. Еретик вступил перед смертью в тот самый орден, который сжигал на костре еретиков.
